(no subject)

[ahotora]

 Что-то начинается

Ооканэхира/Угуисумару, Микадзуки Мунэтика

– Все с чего-то начинается, – говорит Угуисумару, поворачивая в ладонях невзрачную чайную чашу из тонкой северной глины.

Ооканэхира чувствует, что еще чуть-чуть – и заснет. Они торчат в магазинчике чайных принадлежностей уже битый час, и за это время Соловей успел перебрать, наверное, половину ассортимента лавки, но так ничего и не купил. Зато прочитал изнывающему от безделья Ооканэхире лекцию на тему сезонности узоров орибэ, обохался с хозяином над двумя киотосскими антикварными раку, цена которых скромно сокращалась  до «млн», и горестно посетовал на все более захватывающий рынок китайский бамбук, венчики из которого стали брать на реализацию даже самые старые и проверенные торговцы (хозяин при этом незаметно задвинул ногой под прилавок импортного вида коробку).

А теперь вот его потянуло на философию. Надо было срочно прерывать этот поток бестолковой деятельности.

– Идо себе и идо, – буркнул Ооканэхира, бросив косой взгляд на чашу в руках Угуисумару. – Тебе же вроде бы для обычного чая чашка нужна была.

Соловей ласково посмотрел на него одним глазом. Эта гнусная птичья манера – общая, кстати, с еще одним въедливым пернатым, нежно любящим розыгрыши, – всякий раз вызывала у Ооканэхиры стойкое желание Соловья треснуть. Потому что никогда ничего хорошего после подобных взглядов не происходило: Угуисумару, реализовав каверзу, довольный, отбывал по своим делам, а Ооканэхира еще полдня потом ходил дурак дураком. Разве с товарищами так поступают?!

– Что? – нервно спросил он. – Нормальная идо, ручной работы, хорошо прокрашенная – но ты же такое не любишь. Тебе же подавай с подвывертами, чтоб дизайнер рядом валялся.

Соловей мелко согласно закивал.

– Запакуйте, будьте любезны, – обратился он к хозяину. – И шесть стоволосковых венчиков. Только не из того ящика, что вы под конторку задвинули. И вон ту зеленую цуцу с вмятинкой я тоже беру.

Он ухватил немаленький сверток, взял Ооканэхиру под локоть и почти выплыл из лавки. И потом всю дорогу домой Ооканэхира пытался его от себя отодрать. Говорили они при этом, понятное дело, не о керамике.

А в Цитадели Ооканэхиру перехватили прямо в воротах. Главное здание перестраивалось, каждая пара рабочих рук была наперечет, и уже через десять минут Лучший меч японского Запада, раздетый по пояс, таскал вместе со всеми доски и передавал их на крышу, где сидели веселые Отэгинэ с Нихонго и нервный Хасэбэ, пытающийся руководить одновременно переноской и укладкой.

Соловей, который, казалось бы, тоже должен был быть вовлечен в командную работу, удивительнейшим образом с места действия испарился. Когда и куда, Ооканэхира так и не понял, да и не стал пытаться.

Нашел Соловья Микадзуки Мунэтика, точно так же испарившийся с места общественной деятельности.

Угуисумару сидел на веранде под кухней, мечтательно смотрел в сад и сёрбал холодный ходзитя из свежекупленой чашки со вмятинкой. Рядом стояли чайничек с кипятком, баночка маття и новый венчик из правильного японского бамбука. И новая же, еще не опробованная чаша-идо.

– Хм-хм, – сказал Микадзуки, расправляя свои рукава и присаживаясь рядом. – Никак обнова?

Угуисумару благостно улыбнулся.

– Прошу вас, не стесняетесь.

Тысячелетний тати не заставил себя упрашивать. Схватив чашку, он повертел ее во все стороны, вздыхая все удовлетвореннее и удовлетвореннее, пока не ушел в такой же благостный регистр, как и сосед.

– Какая удачная покупка, – произнес он, когда общая благость, казалось, уже вот-вот – и начнет переливаться через край веранды. – Классическая, четкая форма, классическая, выверенная окраска... Хотелось бы, конечно, немного оживить внутреннюю поверхность, например, контрастным точечным акцентом на границе перехода цветов, но... Но когда ею начнешь пользоваться, здесь и здесь... – Он еще раз внимательно осмотрел чашу. – Нет, скорее, вот тут и здесь – пройдут трещины, а вот этот кусочек глазури, пожалуй, отколется, – и тогда никакие дополнительные акценты станут ей не нужны. Ее красота заложена в ней, давно не встречал такого решения... Хм...

Угуисумару слушал дедовы комплименты с полуприкрытыми глазами и согласно кивал. На последних словах Микадзуки со стороны главного дома донесся грохот и громкие чертыхания Ооканэхиры, уронившего доску. Глаза Угуисумару резко открылись.

– Да-да, – сказал он, допивая последний глоток и ставя свою зеленую цуцу на поднос. – Все с чего-то начинается. Взбить вам чаю, Мунэтика?