![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
и снова оттуда же
СЭНГОКСКИЕ ПАСКУДСТВА
Толмач
Наоэ Канэцугу при Уэсуги Кагэкацу – нечто вроде толмача.
Вот, например: «Я не имею намерений подчиняться Хидэёси!» – категорично заявляет князь Санаде Юкимуре, а Канэцугу поясняет:
– ...Но обстоятельства таковы, что, если клан Уэсуги не хочет исчезнуть с лица земли, мне придется это сделать.
Или вот Кагэкацу хлопает дверью, а Канэцугу с подчеркнутой вежливостью сообщает Исиде Мицунари, что князь безмерно благодарен тайко за почетный эскорт и, несомненно, воспользуется предложением Дзибу-но сё отдохнуть в его доме, прежде чем отправиться в Осаку. Хотя, конечно, не стоило так утруждать себя...
Мицунари дергает углом рта. Канэцугу благожелательно улыбается. За тонкой стенкой постоялого двора бушует безмерно благодарный князь.
Но когда уже вечером, в Саваяме Кагэкацу говорит ему «Останься», и Канэцугу, с легкостью достроив остальное: «...меня раздражает эта ситуация, меня раздражает эта дорога, меня раздражает это место, я хочу заняться любовью», – открывает рот, чтобы напомнить про чужой дом и лишние уши, князь внезапно добавляет: «Мицунари и так всё про нас уже знает, это раз. А во-вторых, теперь наша очередь дразнить его, да, Канэцугу?» – и Наоэ вдруг понимает, что толковать может не только он.
***
Тонко чувствующие люди
Корейская кампания, без сомнения, отвратительна.
Во-первых, она плохо организована – без единого главнокомандующего в войсках царит нездоровое соперничество, с самого начала приведшее к потере инициативы и давшее возможность развернуться корейскому флоту.
Во-вторых, славы на ней не заработаешь – воевать приходится в основном с партизанами и всякой мелкой швалью. А что славного в том, чтобы брать головы простонародья? В море еще ничего – в море адмирал Ли, с ним, если выживешь, слава обеспечена, а здесь? Если не ополчение, то продажный на трусливом – тьфу, мерзость.
И сама земля – дерьмо. Напился воды – слег с поносом. Недобил комара – валяешься в лихорадке. Девку, девку вроде приличную за бок пощупал – пошел язвами и прощай мечты о здоровом наследнике. И конца этому нет.
А пища? Все острое, жирное, переперченное...
Вот и приходится то тигров бить, то остроту мечей проверять – не хвалиться же отрубленными головами крестьян.
Впрочем, что значит «не хвалиться»? Пока Датэ перебирают харчами, господин Командующий Вторым корпусом Като Кадзуэ-но ками Киёмаса полагает, что количество вполне искупает качество.
– Казнить, – нетерпеливо отмахивается господин Командующий, раздосадованный, что его отрывают от изящного времяпрепровождения с нормальным японским чаем и коллекцией дорогого оружия. – Только уши отрубить не забудьте. Должен же я хоть что-то ценное отсюда привезти.
Датэ Масамунэ, чей чай и коллекция обеспечивают изящное времяпрепровождение господина Командующего, недовольно морщится.
– Что вы кривитесь, Докуганрю, – говорит Киёмаса. – Мы воюем против ополченцев. Если бы мы воевали против чертей, я бы собирал уши чертей.
И громко смеется, довольный своей шуткой.
– Эти крестьяне живут хуже наших дубильщиков кожи, – говорит Масамунэ, все еще скривившись. – Им никогда не позволят подняться. Они не умеют ни читать, ни писать. Вы знаете, как они называют себя? Саруми – обезьяны.
– Тьфу ты, вот уж обломал так обломал, – бормочет Киёмаса себе под нос, жестом останавливая посыльного, и продолжает громче: – Такой редкий душевный вечер выдался в этой богами забытой стране, а вы все испортили, Докуганрю. Отставить уши. Просто зарубите и выкиньте в ров.
Масамунэ поднимает ладонь.
– Подождите, – произносит он. – Кадзуэ-но ками-доно, я глубоко сожалею, что нарушил гармонию нашей прекрасной встречи. Но, может быть, мое предложение все же немного поправит Вам настроение. Вот меч работы Кагэхидэ, младшего брата Осафунэ Мицутады, что так пришелся Вам по душе. Не желаете ли собственноручно опробовать его знаменитую остроту на пленных? Тамэсигири не зазорно проводить даже на собаке – что ему какие-то обезьяны.
Лицо Киёмасы проясняется.
– Все-таки недаром господин Тайко считает, что вы – тонко чувствующий человек, – говорит Киёмаса.
***
Сэнгоку гыга
О пользе умеренности
Однажды Ода устроил на Малый Новый Год парад.
А потом повторил его в Киото.
А потом еще раз повторил через пару дней.
А потом не стал повторять, потому что хорошенького – понемножку.
О плодородии
Однажды Санады подарили Осю своих детей.
А Датэ передали в Мацусиро-хан абрикосовые косточки.
С тех пор в Осю появились Санады, а в Нагано – абрикосы.
У хорошего хозяина любая земля – плодородная.
О медицинских науках
Однажды у Масамунэ заболел глаз, и Катакура его выколол.
А потом у Масамунэ заболел бок, и Катакура его прижег.
Потом у Масамунэ заболел живот, и пришлось Катакуре срочно переквалифицироваться в нутрициологи – потому что из всех способов лапароскопии на тот момент практиковалось только харакири.
Об особенностях передачи инфекции
Однажды Такэнака Хамбэй харкнул кровью.
И еще раз харкнул кровью.
А потом вообще умер от легочного кровотечения – но никто от него туберкулезом так и не заразился.
Война – самый здоровый образ жизни!
О поэтическом даре
Однажды Акэти Мицухидэ сложил танка.
А потом сложил рэнга.
А потом сложил Оду, и сам в итоге сложился.
Вот что значит многогранный поэтический дар.
О законах мореплавания
Однажды пираты Мураками дали звезды Коно.
А потом дали звезды Мори.
А потом пришел Нобунага с Железными Кораблями, и пираты Мураками закончились.
Потому что большому кораблю – большое плавание.
О душевной чуткости
Однажды Ода Нобунага брал замок Мураки и, увидев, сколько храбрых воинов пало в бою с обеих сторон, заплакал.
А потом Ода Нобунага штурмовал замок Огути и очень переживал о погибшем при штурме Ивамуро Нагато.
А потом казнил четыреста женщин и детей из замка Араки Мурасигэ и, говорят, ограничился сетованием на несправедливость нашего бренного мира.
Потому что настоящий воин к женщине не привязывается.
Об оленях
Однажды Мацунага Хисахидэ убил сегуна.
А потом – сжег Тодайдзи.
А потом пришло божество Касуга в лице Оды Нобутады в оленьем шлеме, и Мацунаге пришлось делать харакири.
Потому что не надо будить спящих оленей.
О границах прекрасного
Однажды Ода Нобунага освободил Киото, и у торговцев, чайных мастеров и аристократов значительно поубавилось предметов искусства.
Затем он снова освободил Киото, и у императора уменьшился кусок драгоценного алойного дерева.
Затем Нобунага решил освободить окрестности Нары, но Тодайдзи сгорел, а Хирагумо разбился.
Потому что у чувства прекрасного должны быть свои границы.
О тенденциях
Однажды был у Оды Нобунаги младший брат – но затеял мятеж и умер.
И у Датэ Масамунэ был младший брат – но затеял мятеж и тоже умер.
А в семействе Санада все было наоборот, поэтому Санада Масаюки решил схитрить – назвал младшего сына старшим. А тот взял – и тоже умер.
Потому что тенденцию обмануть невозможно.
***
Сэнгокские хайку
В офигенных штанах
Иду по Столице
Начало года
Травы морские
Корабельная дева
Заросла бородой
Весенние ветры
Выводит тигрица
Чужое дитя
Три чашки
В чайной комнате
Аромат глициний
Уходит весна
За стенами поет
Одинокая флейта
Сливовые ливни
Время пришло
Зажигай!
Исхода дождей
Ожидают
Гортензии Окэхадзама
Ах, столичные ветры
Обсыпал макаку
Павловнии цвет
Ворота прилива
Меж рогов оленя
Восходит солнце
Короткая ночь
Что успеет сказать мастер слов
Белой лисе?
Троегорие
Луной любуется
Новорожденный дракон
Крик оленя
Сокрыты
Вершины Коя
Поздняя осень
Читает отшельник
Трактаты Сунь-Цзы
Года конец
Стирает фундоси
Юный енот
Острые звезды
На горных тропах
Обозы с солью
***
Меч Просветления
Тепла собственного тела хватает лишь чтобы прогреть внутренние, наиболее близкие к этому самому презренному телу слои паломнической белой одежды. Пальцы, перебирающие деревянные бусины четок, немеют уже на втором повторе сутры, ледяной горный воздух царапает горло. Даже тому, кто с детства привык начинать каждый день с закалки и зимой неизменно бегает обливаться во двор, здесь холодно.
А крепко сбитому розовощекому настоятелю хоть бы хны. Сидит себе в отрешении, ведёт хор таких же крепко сбитых и равнодушных к проискам Сансары монахов, которые, кстати, одеты ещё легче, чем он, и неспешно щёлкает чётками. Раз спели – давай еще по одной. Два спели – начинай ещё. Три – и дальше.
Святые отцы тут, на Трёхгорье Дэва. Ну, или хорошо тренированные.
– И то, и другое, – резюмирует Одноглазый Дракон Датэ Масамунэ, оставшись наедине с Катакурой Кодзюро в не менее ледяном гостевом монастырском доме. Прибывшие из Ёнэдзавы спят вповалку, но место для князя милостиво отгорожено дополнительными ширмами и даже снабжено жаровней. Монашеское гостеприимство, черти его дери. Лояльное к Уэсуги. – Интересно, сколько мне ещё приобщаться к святому, пока отец настоятель соизволит осчастливить нас аудиенцией?
– Завтра стояние под водопадом, – серьёзно отвечает Катакура. – Говорят, князь Кэнсин прошёл это испытание и тем добился расположения к себе.
– К чертям Кэнсина. Сейчас на Касугаяме заседает Кагэкацу, и он-то явно ничего не проходил.
– Наоэ проходил, – спокойно возражает Катакура, и Одноглазый Дракон кривится, как от неспелой хурмы. – Ежели позволите сказать, тоно, я хотел бы выступить Вашей заменой на предстоящем испытании. Сейчас слишком холодно, Датэ не могут позволить себе так рисковать.
– Вздор, – взгляд Масамунэ загорается недобрым упрямым огнем, так хорошо знакомым Катакуре по княжьему детству. – Я встану завтра под водопад, это не обсуждается. Уж не думаешь ли ты, Катако, что твой господин – слабак!
– Никак нет, – кланяется Катакура. – Прошу простить меня за дерзость, я лишь напоминаю, что положение Датэ все ещё непрочно и клану Вы нужны живым и здоровым. Вовремя отступить, чтобы добиться победы – не позор, а мудрость.
– Вот только не цитируй мне здесь своих китайцев, – фыркает Дракон, всё же успокаиваясь. – Вряд ли здешние боги одобрят твоего Кун-Цзы.
– Холодно, – говорит он спустя некоторое время. – Иди сюда, Катако.
– А вот этого боги не одобрят однозначно, – твердо возражает Катакура.
– Ах, не одобрят...
В глаз Масамунэ возвращается недобрый упрямый блеск.
Наутро бодрый розовощекий настоятель раздевается до набедренной повязки и торжественно ступает под струи водопада. В глазах у него не читается ничего, кроме перманентного Просветления, а вот взгляды братии, наблюдающей, как раздевающийся князь Датэ покрывается гусиной кожей, вполне определенны.
– Я в последний раз прошу позволения стать Вашей заменой, – говорит Катакура.
– Брось, – ухмыляется Масамунэ, передавая ему наглазную повязку. – Всё будет замечательно. Вот увидишь.
Он обращается к Светлому Фудо, складывает пальцы в Разящий Меч и становится под ледяные струи. А потом начинает вспоминать.
...Длинная чистая линия бедра Катакуры. Влажные слипшиеся кольца темных волос в паху. Поджавшиеся яички. Член, в возбуждении отгибающийся чуть ли не к самому животу, темный от прихлынувшей крови, вздрагивающий каждый раз, когда Масамунэ входит на всю длину. Так удобно лежащий в руке, так безотказно отзывающийся, стоит только коснуться Катакуриного паха, с одинаковой решимостью готовый брать и готовый сдаваться ласкам. Крепкий в желании, щедрый в излитии, солоноватом, как воздух бескрайнего соснового побережья Мацусимы, и густом, как мутное саке амадзакэ. Поднимающий Масамунэ на небеса, которые здешним бонзам и не снились...
А руки? Чуткие пальцы флейтиста, которые учили Масамунэ когда-то получать удовольствие от собственного тела, входившие в него то нежно, то жестко, ищущие, находящие, оставляющие после себя незатухающие костры возбуждения. Ладони с мозолями от меча, вырывающие из груди Масамунэ долгие стоны...
Дракон приходит в себя от вежливого похлопывания по плечу.
– Опустите свой меч, Масамунэ-ко, – говорит розовощекий настоятель, благостно улыбаясь. – Светлому Фудо вполне довольно его собственного. И давайте пройдем ко мне в келью. Что вы там говорили о желании пройти через Сёнай?
Толмач
Наоэ Канэцугу при Уэсуги Кагэкацу – нечто вроде толмача.
Вот, например: «Я не имею намерений подчиняться Хидэёси!» – категорично заявляет князь Санаде Юкимуре, а Канэцугу поясняет:
– ...Но обстоятельства таковы, что, если клан Уэсуги не хочет исчезнуть с лица земли, мне придется это сделать.
Или вот Кагэкацу хлопает дверью, а Канэцугу с подчеркнутой вежливостью сообщает Исиде Мицунари, что князь безмерно благодарен тайко за почетный эскорт и, несомненно, воспользуется предложением Дзибу-но сё отдохнуть в его доме, прежде чем отправиться в Осаку. Хотя, конечно, не стоило так утруждать себя...
Мицунари дергает углом рта. Канэцугу благожелательно улыбается. За тонкой стенкой постоялого двора бушует безмерно благодарный князь.
Но когда уже вечером, в Саваяме Кагэкацу говорит ему «Останься», и Канэцугу, с легкостью достроив остальное: «...меня раздражает эта ситуация, меня раздражает эта дорога, меня раздражает это место, я хочу заняться любовью», – открывает рот, чтобы напомнить про чужой дом и лишние уши, князь внезапно добавляет: «Мицунари и так всё про нас уже знает, это раз. А во-вторых, теперь наша очередь дразнить его, да, Канэцугу?» – и Наоэ вдруг понимает, что толковать может не только он.
***
Тонко чувствующие люди
Корейская кампания, без сомнения, отвратительна.
Во-первых, она плохо организована – без единого главнокомандующего в войсках царит нездоровое соперничество, с самого начала приведшее к потере инициативы и давшее возможность развернуться корейскому флоту.
Во-вторых, славы на ней не заработаешь – воевать приходится в основном с партизанами и всякой мелкой швалью. А что славного в том, чтобы брать головы простонародья? В море еще ничего – в море адмирал Ли, с ним, если выживешь, слава обеспечена, а здесь? Если не ополчение, то продажный на трусливом – тьфу, мерзость.
И сама земля – дерьмо. Напился воды – слег с поносом. Недобил комара – валяешься в лихорадке. Девку, девку вроде приличную за бок пощупал – пошел язвами и прощай мечты о здоровом наследнике. И конца этому нет.
А пища? Все острое, жирное, переперченное...
Вот и приходится то тигров бить, то остроту мечей проверять – не хвалиться же отрубленными головами крестьян.
Впрочем, что значит «не хвалиться»? Пока Датэ перебирают харчами, господин Командующий Вторым корпусом Като Кадзуэ-но ками Киёмаса полагает, что количество вполне искупает качество.
– Казнить, – нетерпеливо отмахивается господин Командующий, раздосадованный, что его отрывают от изящного времяпрепровождения с нормальным японским чаем и коллекцией дорогого оружия. – Только уши отрубить не забудьте. Должен же я хоть что-то ценное отсюда привезти.
Датэ Масамунэ, чей чай и коллекция обеспечивают изящное времяпрепровождение господина Командующего, недовольно морщится.
– Что вы кривитесь, Докуганрю, – говорит Киёмаса. – Мы воюем против ополченцев. Если бы мы воевали против чертей, я бы собирал уши чертей.
И громко смеется, довольный своей шуткой.
– Эти крестьяне живут хуже наших дубильщиков кожи, – говорит Масамунэ, все еще скривившись. – Им никогда не позволят подняться. Они не умеют ни читать, ни писать. Вы знаете, как они называют себя? Саруми – обезьяны.
– Тьфу ты, вот уж обломал так обломал, – бормочет Киёмаса себе под нос, жестом останавливая посыльного, и продолжает громче: – Такой редкий душевный вечер выдался в этой богами забытой стране, а вы все испортили, Докуганрю. Отставить уши. Просто зарубите и выкиньте в ров.
Масамунэ поднимает ладонь.
– Подождите, – произносит он. – Кадзуэ-но ками-доно, я глубоко сожалею, что нарушил гармонию нашей прекрасной встречи. Но, может быть, мое предложение все же немного поправит Вам настроение. Вот меч работы Кагэхидэ, младшего брата Осафунэ Мицутады, что так пришелся Вам по душе. Не желаете ли собственноручно опробовать его знаменитую остроту на пленных? Тамэсигири не зазорно проводить даже на собаке – что ему какие-то обезьяны.
Лицо Киёмасы проясняется.
– Все-таки недаром господин Тайко считает, что вы – тонко чувствующий человек, – говорит Киёмаса.
***
Сэнгоку гыга
О пользе умеренности
Однажды Ода устроил на Малый Новый Год парад.
А потом повторил его в Киото.
А потом еще раз повторил через пару дней.
А потом не стал повторять, потому что хорошенького – понемножку.
О плодородии
Однажды Санады подарили Осю своих детей.
А Датэ передали в Мацусиро-хан абрикосовые косточки.
С тех пор в Осю появились Санады, а в Нагано – абрикосы.
У хорошего хозяина любая земля – плодородная.
О медицинских науках
Однажды у Масамунэ заболел глаз, и Катакура его выколол.
А потом у Масамунэ заболел бок, и Катакура его прижег.
Потом у Масамунэ заболел живот, и пришлось Катакуре срочно переквалифицироваться в нутрициологи – потому что из всех способов лапароскопии на тот момент практиковалось только харакири.
Об особенностях передачи инфекции
Однажды Такэнака Хамбэй харкнул кровью.
И еще раз харкнул кровью.
А потом вообще умер от легочного кровотечения – но никто от него туберкулезом так и не заразился.
Война – самый здоровый образ жизни!
О поэтическом даре
Однажды Акэти Мицухидэ сложил танка.
А потом сложил рэнга.
А потом сложил Оду, и сам в итоге сложился.
Вот что значит многогранный поэтический дар.
О законах мореплавания
Однажды пираты Мураками дали звезды Коно.
А потом дали звезды Мори.
А потом пришел Нобунага с Железными Кораблями, и пираты Мураками закончились.
Потому что большому кораблю – большое плавание.
О душевной чуткости
Однажды Ода Нобунага брал замок Мураки и, увидев, сколько храбрых воинов пало в бою с обеих сторон, заплакал.
А потом Ода Нобунага штурмовал замок Огути и очень переживал о погибшем при штурме Ивамуро Нагато.
А потом казнил четыреста женщин и детей из замка Араки Мурасигэ и, говорят, ограничился сетованием на несправедливость нашего бренного мира.
Потому что настоящий воин к женщине не привязывается.
Об оленях
Однажды Мацунага Хисахидэ убил сегуна.
А потом – сжег Тодайдзи.
А потом пришло божество Касуга в лице Оды Нобутады в оленьем шлеме, и Мацунаге пришлось делать харакири.
Потому что не надо будить спящих оленей.
О границах прекрасного
Однажды Ода Нобунага освободил Киото, и у торговцев, чайных мастеров и аристократов значительно поубавилось предметов искусства.
Затем он снова освободил Киото, и у императора уменьшился кусок драгоценного алойного дерева.
Затем Нобунага решил освободить окрестности Нары, но Тодайдзи сгорел, а Хирагумо разбился.
Потому что у чувства прекрасного должны быть свои границы.
О тенденциях
Однажды был у Оды Нобунаги младший брат – но затеял мятеж и умер.
И у Датэ Масамунэ был младший брат – но затеял мятеж и тоже умер.
А в семействе Санада все было наоборот, поэтому Санада Масаюки решил схитрить – назвал младшего сына старшим. А тот взял – и тоже умер.
Потому что тенденцию обмануть невозможно.
***
Сэнгокские хайку
В офигенных штанах
Иду по Столице
Начало года
Травы морские
Корабельная дева
Заросла бородой
Весенние ветры
Выводит тигрица
Чужое дитя
Три чашки
В чайной комнате
Аромат глициний
Уходит весна
За стенами поет
Одинокая флейта
Сливовые ливни
Время пришло
Зажигай!
Исхода дождей
Ожидают
Гортензии Окэхадзама
Ах, столичные ветры
Обсыпал макаку
Павловнии цвет
Ворота прилива
Меж рогов оленя
Восходит солнце
Короткая ночь
Что успеет сказать мастер слов
Белой лисе?
Троегорие
Луной любуется
Новорожденный дракон
Крик оленя
Сокрыты
Вершины Коя
Поздняя осень
Читает отшельник
Трактаты Сунь-Цзы
Года конец
Стирает фундоси
Юный енот
Острые звезды
На горных тропах
Обозы с солью
***
Меч Просветления
Тепла собственного тела хватает лишь чтобы прогреть внутренние, наиболее близкие к этому самому презренному телу слои паломнической белой одежды. Пальцы, перебирающие деревянные бусины четок, немеют уже на втором повторе сутры, ледяной горный воздух царапает горло. Даже тому, кто с детства привык начинать каждый день с закалки и зимой неизменно бегает обливаться во двор, здесь холодно.
А крепко сбитому розовощекому настоятелю хоть бы хны. Сидит себе в отрешении, ведёт хор таких же крепко сбитых и равнодушных к проискам Сансары монахов, которые, кстати, одеты ещё легче, чем он, и неспешно щёлкает чётками. Раз спели – давай еще по одной. Два спели – начинай ещё. Три – и дальше.
Святые отцы тут, на Трёхгорье Дэва. Ну, или хорошо тренированные.
– И то, и другое, – резюмирует Одноглазый Дракон Датэ Масамунэ, оставшись наедине с Катакурой Кодзюро в не менее ледяном гостевом монастырском доме. Прибывшие из Ёнэдзавы спят вповалку, но место для князя милостиво отгорожено дополнительными ширмами и даже снабжено жаровней. Монашеское гостеприимство, черти его дери. Лояльное к Уэсуги. – Интересно, сколько мне ещё приобщаться к святому, пока отец настоятель соизволит осчастливить нас аудиенцией?
– Завтра стояние под водопадом, – серьёзно отвечает Катакура. – Говорят, князь Кэнсин прошёл это испытание и тем добился расположения к себе.
– К чертям Кэнсина. Сейчас на Касугаяме заседает Кагэкацу, и он-то явно ничего не проходил.
– Наоэ проходил, – спокойно возражает Катакура, и Одноглазый Дракон кривится, как от неспелой хурмы. – Ежели позволите сказать, тоно, я хотел бы выступить Вашей заменой на предстоящем испытании. Сейчас слишком холодно, Датэ не могут позволить себе так рисковать.
– Вздор, – взгляд Масамунэ загорается недобрым упрямым огнем, так хорошо знакомым Катакуре по княжьему детству. – Я встану завтра под водопад, это не обсуждается. Уж не думаешь ли ты, Катако, что твой господин – слабак!
– Никак нет, – кланяется Катакура. – Прошу простить меня за дерзость, я лишь напоминаю, что положение Датэ все ещё непрочно и клану Вы нужны живым и здоровым. Вовремя отступить, чтобы добиться победы – не позор, а мудрость.
– Вот только не цитируй мне здесь своих китайцев, – фыркает Дракон, всё же успокаиваясь. – Вряд ли здешние боги одобрят твоего Кун-Цзы.
– Холодно, – говорит он спустя некоторое время. – Иди сюда, Катако.
– А вот этого боги не одобрят однозначно, – твердо возражает Катакура.
– Ах, не одобрят...
В глаз Масамунэ возвращается недобрый упрямый блеск.
Наутро бодрый розовощекий настоятель раздевается до набедренной повязки и торжественно ступает под струи водопада. В глазах у него не читается ничего, кроме перманентного Просветления, а вот взгляды братии, наблюдающей, как раздевающийся князь Датэ покрывается гусиной кожей, вполне определенны.
– Я в последний раз прошу позволения стать Вашей заменой, – говорит Катакура.
– Брось, – ухмыляется Масамунэ, передавая ему наглазную повязку. – Всё будет замечательно. Вот увидишь.
Он обращается к Светлому Фудо, складывает пальцы в Разящий Меч и становится под ледяные струи. А потом начинает вспоминать.
...Длинная чистая линия бедра Катакуры. Влажные слипшиеся кольца темных волос в паху. Поджавшиеся яички. Член, в возбуждении отгибающийся чуть ли не к самому животу, темный от прихлынувшей крови, вздрагивающий каждый раз, когда Масамунэ входит на всю длину. Так удобно лежащий в руке, так безотказно отзывающийся, стоит только коснуться Катакуриного паха, с одинаковой решимостью готовый брать и готовый сдаваться ласкам. Крепкий в желании, щедрый в излитии, солоноватом, как воздух бескрайнего соснового побережья Мацусимы, и густом, как мутное саке амадзакэ. Поднимающий Масамунэ на небеса, которые здешним бонзам и не снились...
А руки? Чуткие пальцы флейтиста, которые учили Масамунэ когда-то получать удовольствие от собственного тела, входившие в него то нежно, то жестко, ищущие, находящие, оставляющие после себя незатухающие костры возбуждения. Ладони с мозолями от меча, вырывающие из груди Масамунэ долгие стоны...
Дракон приходит в себя от вежливого похлопывания по плечу.
– Опустите свой меч, Масамунэ-ко, – говорит розовощекий настоятель, благостно улыбаясь. – Светлому Фудо вполне довольно его собственного. И давайте пройдем ко мне в келью. Что вы там говорили о желании пройти через Сёнай?