(no subject)

[ahotora]

 

Название: Ослепление Гэндзи
Пейринг: Хигэкири/\Хидзамару
Рейтинг: ...эээ... детский. ослик белый

Игрушку Хидзамару подобрал совершенно случайно. Их – его, Цурумару, Ямамбагири, Иманоцуруги, Иватооси и Оокурикару – отправили в Камакуру проследить за убийством последнего из сёгунов Минамото, задание оказалось легким, и перед возвращением токэн данси решили сходить на море, полюбоваться горой Фудзи в прозрачной зимней дымке. Хидзамару, с самого начала пребывавший в смятенных чувствах (с одной стороны, убитый сёгун был потомком Ёритомо, от которого его господин претерпел одну только черную неблагодарность, с другой – на Сэммане, чьим бы потомком он ни был, все же заканчивался род Минамото и это не могло не печалить), немного отстал, а когда бросился догонять остальных, споткнулся, увидел в песке под ногами деревянную погремушку-барабанчик, какими развлекают самых маленьких, поднял, мгновение постоял с распахнутыми в никуда глазами, потом механически сунул ее за пояс и напрочь забыл о случившемся. А остальные и вовсе не заметили: Журавль на правах местного жителя (да, и здесь тоже) громогласно объяснял, что Фудзи, конечно, лучше любоваться с Ситиригахамы, но и так сойдет, Иманоцуруги с Иватооси тоскливо косились в сторону Косигоэ, Оокурикара швырял в океан голыши, а Ямамбагири, по случаю несоответствия эпохе лишенный капитанствования, откровенно изнывал и все никак не мог дождаться, когда Журавль наконец заткнется и можно будет вернуться домой.

И даже когда Хидзамару вмешался в разговор и напомнил Журавлю, что скоро здесь будут военные патрули, а потому неплохо бы уже и сворачиваться, никто не обратил внимания на то, что у него за пояс заткнута потрепанная детская игрушка.

 

 

Впрочем, дома тоже никто ничего не заметил. Хасэбэ встречал отряд, ему было не до того, Хигэкири уставился на малыша Иманоцуруги на закорках у брата, задрал на секунду тонкую пшеничную бровь, но тут же ее и опустил: во-первых, он сам неоднократно заявлял, что Сокровищам Минамото давно пора перестать так упорно цепляться друг за друга, а, во-вторых, как раз накануне братья ухитрились впервые серьезно поссориться из-за этих его заявлений, и потому Хигэкири при виде столь внезапной социализации не долго думая решил, что младший делает это в пику ему, и, решив, тут же потерял к происходящему интерес. Не ревновать же, в самом деле, к каждому мечу, с которым у братца когда-то были общие хозяева.

 

 

 

Его философского отношения хватило на целый день чая с Угуисумару, ничем не обязывающей болтовни с Микадзуки и веселой возни с тигрятами Гокотая, однако когда вернувшийся заполночь Хидзамару без особых церемоний юркнул в постель, не сказав даже привычного «Спокойной ночи», Хигэкири отчего-то почувствовал себя задетым. Какое-то неясное тяжелое чувство, то ли обида, то ли ожидание обиды, кольнуло сердце, осторожно устраивающийся в темноте брат неожиданно показался совершенным незнакомцем, чужаком – если вообще не нечистью, позаимствовавшей родной облик.

Хигэкири даже проснулся от таких мыслей. Он перевернулся на бок, напряженно всматриваясь в лицо Хидзамару, но не нашел в нем ничего особенного. Рядом был брат, привычный до последнего фисташкового упрямого вихра, парное сокровище великих Минамото, и ничем, кроме Минамото, от него не пахло. А обида осталась.

Хигэкири перевернулся обратно. «Надо признать, – подумал он, – что я веду себя, как стареющая придворная дама, которую бросил ухажер. Еще немного, и у меня отрастут рога, вот это будет номер!». Он тихонечко фыркнул, представив себя на месте ревнивой столичной красавицы, днем на людях изысканно-томно переживающей разлуку, а по ночам грызущей подушку и бегающей прибивать фигурку возлюбленного к дереву, и почти сразу заснул, успокоенный, поскольку представленная ситуация была абсурдна от начала и до конца: он был убийцей демонов, а не демоном, а его брат мог поменять его на кого-то другого разве что в его же вот таких вот глупых фантазиях, – но на следующий день неприятное чувство вернулось снова. По обыкновению поднявшийся чуть раньше брата Хидзамару уже собирал футон, когда Хигэкири, наконец, открыл глаза.

Его не будили. Не трясли за плечо, не смотрели озабоченно, не причитали: «Братец, вставайте, вы опоздаете!». Это было странно. Это было непривычно. Это было... больно? Хигэкири все еще пытался разобраться в своих чувствах, когда Хидзамару, заметивший, что старший сел в постели, сдержанно пожелал ему доброго утра.

От этого тона внутри у Хигэкири словно что-то оборвалось. Его брат, его любимый младший брат, вторая половина его плоти и крови, часть его души, так и не изменившаяся за тысячу лет, сейчас вел себя с ним, как обычно вел себя со всеми остальными мечами в Цитадели – равнодушно и отстраненно, ни на шаг не заходя за рамки той минимальной вежливости, которая необходима для существования в закрытом коллективе. Вчерашние ночные опасения внезапно обрели силу и голос, воплотились в небрежном кивке Хидзамару. Тысячелетняя связь, которую он так пытался ослабить, сама затрещала по швам.

Он механически кивнул в ответ, нагнулся сложить футон и вдруг понял, что тот расплывается у него перед глазами. Хигэкири моргнул удивленно, потом другой раз, потом с недоумением посмотрел на проступающее на ткани мокрое пятно. Но почему? Он же сам. Он же всегда считал, что им пора перестать быть зависимыми друг от друга, почему же тогда сейчас?.. Рядом с пятном возникло следующее. И еще одно. И еще. Хигэкири зажмурился изо всех сил, отчаянно надеясь, что младший ничего не увидел, и, в то же время, в глубине души не менее отчаянно желая, чтобы его попытка скрыть слезы провалилась, и младший забеспокоился, и подошел, и он бы притянул его к себе, уткнулся в розовеющую от смущения шею, и все оказалось бы ошибкой, дурным сном... – но Хидзамару уже не было. Только голос его доносился откуда-то со стороны кухни, мешаясь со звонким фальцетом Иманоцуруги и нахальным баском Иватооси.

Хигэкири уронил футон обратно на пол. «Что со мной происходит? – подумал он. – Почему мне так больно? Брат наконец-то нашел себе друзей, я должен радоваться. Я сам этого хотел». Во дворе глупо визжали и смеялись, и Хигэкири накрыло новой, удушающей волной. «Он не ваш Зелененький, он мой брат Хидзамару, парное Сокровище Гэндзи, он мой...», – он резко выдохнул. Кружилась голова, и пальцы были сжаты в кулаки до белых пятен на костяшках. «Отвратительно, – подумал Хигэкири. – Я – отвратителен».

 

Он провел целый день в компании Соловья, стараясь не вслушиваться во взрывы хохота в саду и дружное, строенное звучание голосов. Не замечать, как Иманоцуруги нежно обнимает за шею «братца Усумидори». Как Иватооси, в полном восторге от того, что ему удастся наконец померяться силами с настоящим большим мечом Ёсицунэ, хлопает Хидзамару по плечу и получает ответный дурашливый тычок обратно. Как его – его! – младший брат совершенно добровольно носит вместе с этими двоими ведра лошадиного навоза.

Как они завтракают втроем, обедают втроем, ужинают втроем и сбегают втроем вечером под сакуру любоваться первыми звездами.

Он дистанцировался, как мог, но пришла ночь, и стало еще хуже.

Безмятежно спящего Хидзамару хотелось касаться.

Хотелось плакать у него в ногах, умолять о прощении, обещать никогда больше не забывать его имя и не пытаться рвать между ними связь.

Хотелось взять его за грудки и спросить, какого черта он нянчится с не пойми кем, кого и в истории-то никогда не было, неужели ему настолько нужно, чтобы ему нерассуждающе смотрели в рот.

Хотелось перерезать ему горло.

Хигэкири весь извертелся на своем футоне, встал совершенно разбитый и на первой же боевой вылазке ухитрился так подставиться, что едва не расстался с жизнью.

Лежа в лазарете, куда младший так и не зашел, он пытался вернуть себе привычный, беззаботно-уравновешенный взгляд на мир, взгляд вещи, которая пережила больше хозяев, чем иная человеческая родословная может иметь колен, и даже преуспел в этом, но настал вечер, он вернулся в их с братом комнату и его накрыло по полной.

Близость, которая тебе больше не принадлежит. Доверие, которого больше нет. Надежность, обещания, вновь обретенное после сотен лет по разным храмам чувство прикрытой спины – все, что не замечалось, воспринималось как должное, и как должное же не ценилось, теперь обратилось сквозными дырами, через которые утекал самоконтроль Хигэкири. И через которые вырастало лишь одно – жажда обладания. Любой ценой, на любых условиях.

«Ты – мой», – думал Хигэкири, уставившись на Хидзамару бессонными глазами.

 «Мы же парные мечи, нас ковали из одного куска железа, эту связь нельзя разорвать по собственному желанию», – думал он, закрывая глаза и переворачиваясь на спину, чтобы не видеть мирно спящего младшего брата.

«Ты столько раз говорил мне, что я тебе нужен – ты думаешь, я позволю тебе теперь отказаться от твоих слов?» – мысленно повторял он, переворачиваясь обратно и укладывая щеку на край футона Хидзамару.

«Ты мой».

«Мой».

«Только мой».

В просторной комнате не было чем дышать. Прекрасная память, которую он не любил демонстрировать, но которой определенно обладал, подсовывала разные варианты: уложить волосы в виде рогов, вымазаться красной краской, надеть на голову обруч со свечками, выкупаться на стремнинах Удзи, а дальше еще посмотрим, кто тут кого сумеет остановить; сделать соломенных кукол любителей «Сказания о Ёсицунэ», сходить на гору Атаго и выбрать там криптомерию потолще; банальным образом вынуть меч и пройтись вечером по Цитадели...

Хигэкири с приглушенным стоном перевернулся обратно на спину. Мысль о том, что он делает что-то не то, мелькнула и тут же пропала, растворившись в стремлении намертво привязать к себе брата. Это война, на войне же стратегий не выбирают? Он же не станет демоном, если просто реализует свое право? А если ничего не получится, то какая разница, кто и как будет жить дальше...

 

Наутро он понял, что ему нужно сходить к Микадзуки.

С ним не стали говорить сразу же, и Хигэкири едва не извелся, наблюдая, как самый старый меч Цитадели неспешно заваривает чай. Погода, природа, искусство – он выжимал из себя этикетные темы одну за другой, отвоевывал их у сопротивляющейся памяти, нанизывал слово на слово с таким трудом, будто пытался переплыть разлившуюся после летних дождей Камогаву. Но когда это ему удалось, когда, весь мокрый почти физически, он вышел на привычный комфортный берег непринужденной чайной беседы, Хигэкири внезапно понял, что его одержимость младшим братом, его страстное желание обладать, с которым он пришел к Микадзуки, тоже оказалось под контролем.

Поведение Хидзамару больше не казалось из ряда вон выходящим, пропала болезненная нужда видеть его каждую секунду, не хотелось следить, с кем и сколько он общается, мысль о двойном самоубийстве отодвинулась куда-то на задворки сознания. Хидзамару просто был – любимым, младшим, необходимым, – но желания посадить его на привязь уже не было.

– М-м-м, – произнес Микадзуки, когда они, наконец, перешли к делу. – Так, значит, ты считаешь, что стал странно себя вести?

Хигэкири коротко кивнул. Пальцы его возили по стенке чашки, отмечая все шероховатости и неровности глазури. Обычно Микадзуки предпочитал Раку, но сегодня перед Хигэкири стояла классическая Асахи, и пятна на светлой глине напоминали тень от молодой листвы японских кленов в яркий солнечный день. Или мягкий олений бок. Теплая, легкая чашка. Такая же, как он сам.

– Угу. Я слишком зацикливаюсь на том, чтобы не дать ему уйти.

– М-м-м.

Микадзуки покивал чему-то своему, потом спросил внезапно:

– А Хидзамару разве не ведет себя странно?

Чашка в руках Хигэкири качнулась, поймала солнечный луч, показалась смутно зеленоватой, и неожиданно все встало на свои места: не пришедший поздороваться после задания брат; внезапная любовь к мечам, связанным с Ёсицунэ; безосновательное откровенное равнодушие – и, конечно же, Камакура – Камакура с последним из сёгунов Минамото, куда его брат сходил на задание сразу же после того, как между ними случилась размолвка. Камакура, с которой у Ёсицунэ было связано столько невоплотившихся надежд. Конечно, он не заметил в Хидзамару ничего лишнего – ведь это лишнее было плотью от плоти Минамото!

Хигэкири резко поставил чашку на пол.

– Извини. Мне нужно идти, – сказал он отрывисто. – Спасибо за чай. – Он поднял глаза и встретился с непроницаемо-безмятежным взглядом Микадзуки. – И за разговор спасибо.

– М-м-м, надеюсь, на здоровье, – пробормотал один из Пяти Великих Клинков Японии, но Хигэкири уже его не слышал.

Он стремительно шел, почти бежал по галереям, и по привычке небрежно наброшенная на плечи белая куртка била рукавами по всем опорным столбам. Брат не отталкивал его! Брат не променял его на мечи Ёсицунэ! Брату нужна его помощь! Никто не имеет права становиться между ними!

Хигэкири рванул в разные стороны двери их общей комнаты и замер на пороге, моментально забыв, за чем спешил: Хидзамару переодевался. Незастегнутая рубашка натягивалась на плечах и не скрывала сухих крепких ягодиц; одна длинная нога была согнута в колене и приведена к животу, вторая опиралась о пол небрежно и без видимых усилий, но контурирующиеся под нежной кожей мышцы и сухожилия выдавали, что основной вес приходится все же на нее; узкие черные брючины казались двумя колодцами, в которых тонуло белое тонкое тело. Хигэкири резко выдохнул и шагнул вперед.

Руки потянулись к младшему брату сами. Он обнял Хидзамару поперек груди, прижался щекой, вдыхая восхитительный знакомый запах – запах, всегда говоривший ему о том, что он дома, что у него есть место, где его всегда будут встречать и ждать, даже если весь человеческий мир полетит в тартарары, – потянулся губами к шее и вдруг получил тычок, от которого отлетел обратно, почти к самой двери. Хидзамару обернулся с ужасом и презрением, зажимая в кулак полы разошедшейся рубашки и пытаясь выпутаться из штанов. Это лицо, эта смесь неподдельного отвращения и неприятия, которую оно выражало, окончательно добило остатки всех благих намерений Хигэкири. Он поднялся и бросился вперед, валя младшего брата на пол, заламывая ему руки, задирая рубашку до острой линии напряженных узких лопаток. Хидзамару сопротивлялся изо всех сил, они катались по полу молча, как два леопарда, которые слишком хорошо знают соперника, чтобы расходовать дыхание на бесцельное рычание, но все же исход был ясен – младший из Минамото с самого начала упустил момент, плюс его ноги спутывали упавшие брюки – и оба брата отлично это понимали.

В последней попытке защититься Хидзамару потянулся к неубранному в шкаф изголовью, поднял его и швырнул в Хигэкири. Тот отклонился, подушка ударилась об пол, шелк, в который она была завернута, разошелся, и из него выпала потрепанная детская погремушка...

 

На секунду настала тишина. Сухой звук удара дерева о дерево словно завис между братьями, разделяя и, одновременно, превращаясь в нечто свое – самостоятельное и густое. Погремушка казалась теплой, едва ли не горячей, солнце прикасалось к ее боку нежно, словно к щеке ребенка, гладило оловянные заклепки, золотило гладкую нетронутую кожу барабанчика.

Хидзамару машинально протянул руку, и Хигэкири словно очнулся. Погремушка пахла Минамото. Погремушка была живой. И ее жизнь пыталась стать жизнью его младшего брата.

Он ударил быстрее, чем понял, что делает. Меч прошел в миллиметре от пальцев Хидзамару, рассек наливающийся теплом барабанчик, раскрошил тонкую деревянную рукоятку. Погремушка лопнула, как спелый арбуз. Шнуры на ее боках оборвались, яшмовые шарики, так схожие цветом с глазами Минамотовских Сокровищ, слетели с них и раскатились по углам, солнечный свет, падавший в комнату через промасленную бумагу раздвижных дверей, мигнул…

И все пропало. В воздухе таял тяжелый запах сандаловых благовоний. На полу в световом пятне лежали пара ветхих, изъеденных временем щепок и обрывок кожи. Собрать из них игрушку, представить, чем они были когда-то, уже совершенно не представлялось возможным.

Хидзамару глубоко вздохнул и сел ровно.

– Братец? – спросил он неуверенно. – Что?..

Он умолк, расширяющимися глазами глядя на старшего брата. Хигэкири моргнул, потом еще раз, потом поднял руку, все еще не понимая, что мешает ему смотреть, и в этот момент оказался прижатым к груди Хидзамару.

– Не надо, – сорванно повторял младший, стискивая его в объятьях изо всей силы. – Не надо. Ну что вы. Ну зачем вы, братец...

Хигэкири слушал этот голос и не мог наслушаться.

Ему казалось, что он выныривает со дна моря, в которое бросился непонятно зачем. Звуки, запахи, изображения становились резче, объемнее, возвращали присущую им насыщенность и глубину. Реальность выпрямлялась, становилась на место, словно упругая желатиновая поверхность, а дыхание, наоборот, срывалось и грозило разорвать грудную клетку напополам, и Хигэкири сделал то, что много раз делал в своих снах – просто поднял лицо и позволил Хидзамару решать. И даже не удивился, когда губы младшего прикоснулись к его губам.

 

– Оя, – сказал неделю спустя Угуисумару, принеся на веранду поднос с чайными принадлежностями и обнаружив там одного Микадзуки Мунэтику. – Мы сегодня снова вдвоем?

– Вдвоем, – усмехнулся Микадзуки, – если нам не помешают некоторые любящие глупые шутки белые псевдопернатые.

Угуисумару усмехнулся в ответ, сел и взял с подноса свою чашку.

– Знаешь, – произнес он задумчиво, – хоть мне немного и не хватает компании Хигэкири, я все же рад, что ему удалось разрушить проклятие, которое лежало на его младшем брате, и вернуть все обратно.

Микадзуки не ответил. Он смотрел в сад, где летнее солнце, казалось, задалось целью выжечь все краски в единый белый цвет, и легонько покачивал головой.

– Слишком ярко, – пробормотал он наконец, – ничего не видно. Слишком ослепительно.

Он отхлебнул из чашки и зябко перекатил ее в ладонях. Золотые луны в глазах полностью скрылись под длинными ресницами.

Угуисумару терпеливо ждал.

Микадзуки вздохнул, бросил на него недовольный взгляд, поставил чашку на поднос и пояснил неохотно, исключительно потому, что знал, что вежливое собеседниково ожидание закалено опытом чайных церемоний, а значит может длиться почти вечно:

– Теням проще всего прятаться в полдень. Сокровища Минамото слишком блистательны, чтобы понять, достоинства они тебе демонстрируют или изъяны, а проклятие было одного с ними рода.

– И я совсем не уверен, – добавил он себе под нос так, что Соловей этого уже не услышал, – что проклятие касалось одного только Хидзамару. И было ли это проклятием.